Наконец он вернулся, и Айрис поймала себя на том, что испытывает в его присутствии странную неловкость. Теперь она держалась с ним молчаливо, да и он тоже утратил свое обычное многословие. Казалось, что-то произошло, и из близких друзей, общавшихся легко и непринужденно, они превратились в двух людей, которые едва знакомы между собой.

Оставив на время «Возлюбленную Гижмара», Луис начал писать Айрис для «Пастушки», и каждый день по окончании сеанса она едва могла разогнуть затекшие ноги: после того как ей приходилось по несколько часов сидеть, подогнув их под себя, икры сводило жестокими судорогами, а бедра кололо словно тысячами иголок. Правда, примерно каждый час Луис спрашивал, не устала ли она, но Айрис отвечала, что все в порядке.

По вечерам Луис по-прежнему учил ее писать, но держался при этом с холодной отстраненностью профессионала, и Айрис не могла не задаться вопросом, что случилось или что было сказано в Эдинбурге, что он так внезапно и резко к ней охладел. Несколько раз она пыталась завести разговор о Клариссе, о доме, просто о том, какое у него настроение, но Луис делал вид, будто не замечает ее намеков, так что если они о чем-то и беседовали, то только о живописи.

«Нет, – говорил Луис, постукивая кончиком карандаша по ее эскизу. – Это противоречит основным законам перспективы. Нарисуй эту руку так, как ты ее видишь. Я же знаю, ты можешь лучше!»

И Айрис послушно садилась переделывать рисунок, а на его вопросы отвечала коротко, односложно, однако Луис так ни разу и не попытался развеять ее мрачное настроение.

***

Время между тем бежало все так же стремительно. Не успели они оглянуться, как наступил апрель. Пора было готовить картины для летней выставки Академии, и Луис снова водрузил «Возлюбленную Гижмара» на мольберт. Незаконченным оставалось только лицо леди, которое Луис изо всех сил старался довести до совершенства.

– Неужели вы не можете не двигаться, леди Гижмар? – сказал ей Луис в один из дней, когда Айрис, не удержавшись, зевнула, и в его голосе – впервые за все время, которое прошло со дня его возвращения из Эдинбурга – ей почудились нотки прежнего дружеского тепла. – Пожалуйста, не шевелись – вот так!.. Прекрасно!

Было уже довольно темно, и у дверей давно ждал наемный экипаж, который должен был отвезти готовую картину в Академию. Время от времени с улицы доносилось фырканье лошадей и глухое позвякивание подков, когда они, застоявшись, перебирали ногами.

– Ну вот, опять ты дотянул до последней минуты! – недовольно заметил с дивана Милле. – Это так на тебя похоже!

– Спасибо за поддержку, – огрызнулся Луис. – Я уверен, что свои картины ты отослал еще пару недель назад, да небось и лаком их успел покрыть. Извини, дружище, не все могут работать так же быстро, как ты.

– Не забывай, в прошлом году мои работы вообще не хотели принимать.

– Если твою «Мариану» отвергнут, я сожгу Академию, – нахмурился Луис. – Или съем Джинивер. Только ради всего святого, не отвлекай меня сейчас!

Айрис снова захотелось зевнуть, но она справилась с собой. Часы пробили одиннадцать. Луис лихорадочно работал, прикусив губу. Его волосы были в полном беспорядке и торчали в разные стороны, но он ничего замечал. Несколько раз Луис принимался нервно расхаживать из стороны в сторону, но когда Милле пытался что-то сказать, он останавливал его нетерпеливым движением руки.

– Ты уверен, что это мудрая идея – работать над картиной до последней минуты? – не выдержал наконец Милле. – Краска не успеет высохнуть; одно неловкое движение, и она смажется…

Луис издал злобное шипение и вернулся за мольберт.

– Ерунда!.. Ничего не выйдет!.. Я уверен, что художественная комиссия откажется ее принять!.. – время от времени принимался ворчать он, и Айрис подумала о своей маленькой, скромной картине – о мраморной руке на мареновом фоне. Она знала, что могла бы как-то ее улучшить, подправить, но не сомневалась, что ее-то наверняка не примут, и вовсе не потому, что большой палец вышел несколько непропорциональным. Просто в художественной комиссии Академии к женщинам-художницам относились не слишком благосклонно. С другой стороны, Мэри Торникрофт30 выставлялась уже несколько раз, так почему она, Айрис, не может?.. Послать или не послать – вот в чем вопрос? Впрочем, немного времени, чтобы принять решение, у нее еще оставалось. Пока Луис не закончит «Возлюбленную Гижмара», она еще могла колебаться и размышлять, но потом…

Джинивер ткнулась носом ей в ногу, и Айрис едва удержалась, чтобы не наклониться и не погладить смешного зверька.

Была почти полночь, когда Луис отшвырнул кисть и, воскликнув «Кончено!», отступил от мольберта на пару шагов, чтобы бросить последний взгляд на результаты своего труда.

– Ну, что скажешь? – спросил он у Айрис, постукивая себя мастихином по подбородку. – Не слишком ярко вышло?..

Айрис взглянула. Темный промежуток между полуоткрытыми губами Луис закрасил неразбавленной изумрудно-зеленой краской, отчего лицо леди Гижмар на полотне странным образом ожило, сделавшись загадочным и гордым.

– Нет, слишком избито, слишком банально… Боюсь, ее все-таки не возьмут!

Айрис хотела пошутить, сказать что-то вроде: «Ничего, ничего… Ты художник молодой, но многообещающий!», но промолчала. На самом деле она очень гордилась Луисом и в то же время очень ему завидовала. Мазки на готовой картине были положены с таким мастерством и точностью, что ей показалось – она может почувствовать идущий от каменной стены запах сырости и плесени, может дотронуться до блестящих листьев плюща и ощутить под пальцами шелковистую упругость спеленатой пауком добычи. Возлюбленная Гижмара казалась живой; она стояла вполоборота к зрителю и протягивала руку к пролетающей мимо зарешеченного окна голубке с оливковой ветвью в клюве. Ее тонкую талию охватывала красная шелковая лента, завязанная сложным узлом, у ног стояло блюдо с нетронутым завтраком, губы чуть приоткрылись, и на них играла улыбка, а легкий румянец чуть окрасил щеки… Луис ухитрился передать даже владеющее ею напряжение – казалось, леди Гижмар вот-вот сорвется с места и выбежит вон, навстречу свободе. Да, подумала Айрис, это и есть настоящая живопись. Никто и ничто не движется, но каждому ясно – вот переломный, решающий момент, кульминация, за которой последует то ли счастливый конец, то ли новые испытания и невзгоды.

«Возлюбленную Гижмара» Луис задумывал как ответ Милле с его «Марианой». Он даже написал под ней те же слова «Как жизнь пуста – он не придет» и добавил несколько строк из «Лэ о Гижмаре» на старофранцузском.

– Ну? Что скажешь?! – требовательно спросил Луис, выбивая мастихином дробь по палитре. – Неплохо получилось, правда?

– Правда, – тихо ответила Айрис. – Она… она великолепна!

– Да, очень хорошо, – подтвердил Милле. – И если она не заслуживает того, чтобы висеть на лучшем месте, тогда я уже не знаю, что заслуживает!